Как я стал волчонком...

1917 год принес и нам, Гомельским ребятам, много новшеств. В феврале произошла революция, вдруг стало все можно — «свобода!», а в марте, город Гомель, после короткой ружейной перестрелки, был занят немецкими войсками. Германский гарнизон был мал, и немцы в жизнь города мало вмешивались. Жизнь гражданского населения шла своим чередом, но это была уже совсем иная жизнь — все было как-то выбито из колеи — так чувствовали даже и мы, дети. Почти все наши отцы и старшие братья не были с нами — одни пали на войне, другие томились в плену, а еще бывшие в армии, были от нас теперь отрезаны прифронтовой полосой.

Всюду жизненные устои быстро ломались; даже к нам, первоклассникам, пришел как-то гимназист старшего класса, огромный верзила с усиками и, вместо урока, провел выборы в классный и гимназический ученический комитет, а потом сказал длинную речь, которую мы так и не поняли — запомнилось только одно слово: «свобода»! Учителя стали нетребовательны, и даже инспектор гимназии — гроза младших классов, как-то обмяк, и золотые пуговицы поблекли на его форменном мундире.

С наступлением весны мы стали постепенно самовольно уходить с последних уроков и увиливать от церковных служб — ведь так было занятно пользоваться этой самой свободой и уходить к реке Сожу, швырять камушки в воду и карабкаться по причальным канатам на пустые баржи.

Улица стала владеть нами, а с ней появились у нас и свои вожаки, разбитные мальчишки — сорвиголовы. Во всякое время и на всяком месте были они готовы на любое озорство и любую проказу — выбить исподтишка стекла в домах, где не было мужчин, подбить собаке ногу камнем или, привязав кошке жестянку к хвосту, гнать, улюлюкая, обезумевшее от страха животное вдоль улицы. А когда взрослые пытались усовестить нас, то ответ был один: — «теперь и нам свобода!». Постепенно все взрослые, за исключением наших близких, становились нашими неприятелями и, даже, врагами.

[img align=left]http://www.scouts.ru/uploads/img4188696dbdd07.jpg[/img]Мне было тогда восемь лет. Я происходил, как тогда было принято говорить, из хорошей семьи; отец, служивший в одном частном торговом предприятии, был призван в армию, ранен в плечо и, по его просьбе, был переведен на излечение в один из Гомельских лазаретов. На попечении матери были еще два брата — 4 и 2 лет. С ними мне не было интересно, и я все прислушивался к условному призывному свисту нашего главного вожака Степке К. — двенадцатилетнему сорванцу, владевшему волей и помыслами всех ребят и подростков нашей улицы.

Степка был весь в царапинах и кровоподтеках; у него была круглая, веснушчатая рожица с вздернутым носом и стальными, серыми глазами. С ним во главе не страшно было идти в атаку на ребят с соседних улиц. Отец и старший брат Степки пали на войне, мать лежала в параличе; может быть поэтому в Степкиной речи, движениях и повадках был какой-то постоянный вызов, какое-то желание кому-то отомстить, причинить такое же зло, какое выпало на его долю. Он совсем перестал ходить в школу, немного присматривал за матерью, получавшую крохотную пенсию, и целыми днями был на улице, где вел себя полным хозяином.
Я чувствовал, что нехорошо поступал, будучи в Степкиной шайке, но в его худощавом теле и взгляде было столько воли, что мы себе больше не принадлежали. Маме я говорил, что иду к школьным товарищам подготовлять совместно уроки, и все время, будучи со Степкой, оглядывался, не идет ли она.

Степка все старался выдумывать новые проказы, но не всегда это удавалось, и часть ребят начала уже тяготиться своим участием в его проделках. В один погожий денек, под вечер это было уже в конце мая 1917 г. — к нашей шайке подбежал Петька Т., раньше живший на нашей улице и, в большом возбуждении, закричал: — «Ребята, бежим в городской сквер, там много ребят в войска забрали, на фронт посылать будут». Возбуждение Петьки было такое очевидное, а новость такая сногсшибательная, что мы все сорвались с места и всей ватагой помчались к городскому скверу, разбитому на высоком, правом берегу Сожа. И, правда, в центре сквера, на лужайке, выстроились в виде буквы «П» мальчики в странной одежде: зеленоватые блузы и штаны до, почему-то голых, колен, черные чулки и ботинки. На головах у них были широкополые шляпы, с левой стороны — загнутые наверх, с каким-то цветным значком. На левом плече были по две разноцветных ленточки, а вокруг шеи синие косынки, как у девочек. Мальчики, ростом побольше, держали в правой руке, у носка правого башмака, большие, гладкие палки, как солдаты — ружья; на некоторых палках были разноцветные флажки с какими-то изображениями. Посередине этого отряда стояло несколько юношей, тоже так странно одетых, только у них было на карманах блуз и рукавах много разных значков. Один из них, видимо начальник, что-то объяснял, и все внимательно слушали.
Все это было так необычно, что мы, затая дыхание, наблюдали за этими, такими молодыми, солдатиками, которых, вот скоро, будут посылать на войну воевать палками.

Я поискал глазами Степку, он, заметив огромное впечатление, произведенным на нас этим никогда невиданным зрелищем, и, видимо, чувствуя конкуренцию, презрительно улыбался и, фыркая, все громче говорил: — «мальчишки, а ленточки и косынки, как у девчонок, а которые — большие, то тоже в коротких портках, на брюки матерьялу, по бедности, не хватило!»

Он огляделся, стал собирать шишки — вокруг поляны росли большие ели и лиственницы — и ловко бросал их сзади в солдатиков, ростом поменьше. Мы тоже стали бросать шишки, стараясь попасть в голые колени и поцарапать их. Среди рядов произошло смятение, и некоторые солдатики стали жаловаться на нас своему начальнику — «Ага, не только одевченились, но еще и ябеды — доносчики!..»
Руководители, стоявшие посреди, стали смотреть на нас, переговариваясь и, как бы, советуясь; мы перестали бросать шишки, ожидая, что будет дальше. И вот, один из начальников обогнул правое крыло своих солдатиков, отмахнулся от протянутого ему посоха, и решительным шагом пошел на нас. Мы стали пятиться назад, но этот молодой человек, так странно одетый, шел на нас так приветливо улыбаясь и помахивая рукой, что мы остановились. Юноша подошел к нам почти вплотную и сказал: «Вот что, ребята, приходите к нам, вы будете нашими волчатами — разведчиками!» Мы совсем опешили — ведь взрослые нас, уличных мальчишек, только ругали — ведь и тут мы бросали в этих солдатиков шишки и за это они не ругают нас, а радушно предлагают придти к ним... Мы все покосились на Степку, но и он растерялся, ожидая всего, но только не этого; Степка, как-то сразу стал маленьким и больше не страшным. Молодой человек предложил : «Давайте, присядем вот тут» — и мы, отойдя немного подальше, уселись полукругом на траве и он вкратце рассказал нам, что они скауты, что их отряд состоит из звеньев по восьми, что каждое звено названо каким-либо зверем или животным, что они теперь готовятся к параду, а летом будут жить в лесу, в палатках, у самого берега Сожа, купаться, ловить рыбу и варить уху на костре, будут играть в разные интересные игры и петь свои песни.
— Хотите к нам? — неожиданно спросил он нас.
— Хотим..., — в один голос ответили мы.
— Ну, так стройтесь по росту, в два ряда, позади этих звеньев, — сказал нам наш новый начальник, показывая на маленьких разведчиков.

[img align=left]http://www.scouts.ru/uploads/img418869c6811af.jpg[/img]Мы построились; нас разделили на звенья по восьми ребят — семь из наших уличников, а восьмой — вожатый — пришел с посохом из отряда. Далее мы учились маршировать; это было очень занятно, но только непонятно, почему надо начинать ходить с левой ноги. Некоторые даже и не знали, какая нога левая; тогда наш новый начальник показал ее каждому из нас и приказал ущипнуть ее. Мы, завизжав, пребольно ущипнули свои левые ноги и сразу навсегда это запомнили. Сначала было трудно держать равнение, но через полчаса мы сообразили и бодро топали позади отряда настоящих скаутов. Многочисленная публика с интересом наблюдала за нашими упражнениями, а когда, под конец, мы проходили по широкой аллее мимо самого главного начальника, то двое
подвыпивших франтов в узких светлых костюмах и с круглыми соломенными шляпами, стоявшие неподалеку, пришли в восторг.
— Смотри, Коля, — сказал один из них — вот теперь босоногая команда прет!
— Здорово, босяки!!! — заорал, приподняв шляпу, его приятель.
Все кругом хохотали, мы тоже радостно смеялись — нам было хорошо, что нас так просто приняли к себе. Только один Степка не шагал с нами; он держался поодаль, кося рот, что-то шипел, показывая нам исподтишка кулак и складной нож, а потом он как-то сразу исчез.

Наш новый начальник объявил нам, что если мы хотим поступить в отряд волчат, то нам надо принести письменное разрешение от своих родителей. Сбор был назначен на другой день; домой мы шли гурьбой, стараясь идти в ногу и всю дорогу гадали, получим ли мы это разрешение и как лучше сказать об этом дома. Мы даже и не заметили, что Степки не было с нами. У меня же дома была неожиданность — впервые пришел отец на несколько дней. Он был еще в форме, но без погон и знаков отличия, правая рука его безжизненно висела на черной косынке. На его вопрос, где я был и почему так поздно пришел, я, набравшись храбрости, рассказал ему про отряд и попросил его дать мне разрешение поступить в отряд скаутов. Отец нахмурился и сказал:
— Какие это разведчики? Это просто потешные. Довольно военщины, — решительно заявил он. Теперь надо мирную жизнь строить. Вот, смотри, я маршировал, маршировал, а теперь рукой двигать не могу, а работать надо.
Тут я почувствовал, что дальше просить отца не имело смысла, но все же про себя решил, что на завтрашний сбор я каким-нибудь образом улизну.

На другой день часы как бы остановились. Отец просмотрел мои школьные тетради, проверил мое знание таблицы умножения — я сбился только два раза, забыв умножение 8 на 8 и 8 на 9, но попросить еще раз разрешение на поступление в скаутский отряд я не решался. Отец послал меня купить ему папирос; по дороге я встретился с другими мальчиками. Оказалось, что только половина их получила разрешение — одни не хотели «отдавать детей в потешные», а другие не имели денег на пошивку какой-то там солдатской формы для детей — «донашивайте одежку от старших братьев»...

Когда я был уже в нашем саду, послышался знакомый Степкин призывной свист. Я поспешно отдал отцу папиросы, залез на забор и, с высоты его, заявил Степке, что отец. дома и что я хочу поступить в скаутский отряд и что больше уличным мальчишкой не буду.

Степка был явно пришиблен. «Половина ребят разбежалась», — с горечью протянул он, — «остались самые никудышные».
— Слушай, Степа, — сказал я, — почему ты вчера убежал от нас? Приходи к нам, сегодня опять сбор, будешь и у нас заводилой, — будем в лесу жить, в палатках, купаться и уху на костре варить.
Степка задумался, покачал головой и с горечью протянул:
— Не возьмут они меня в заводилы, я никудышный, а у них все господские дети, барчуки.
— Да нет, Степа, не все барчуки, ведь теперь, теперь, — я долго искал подходящее слово, вспомнил выборы в классный комитет и выпалил, — «теперь ведь свобода».
Степка медленно поднял голову, посмотрел серьезно на меня его взгляд стал мягким — и тихо сказал, удаляясь:
— ну, подумаю.
После обеда отец, слегка похрапывая, спал на диване, его правая рука лежала вдоль тела. Я, с таблицей умножения в руках, сидел в углу, и все время посматривал на уже быстро бежавшие часы. К трем часам отец заворочался и тихо простонал — «ах, рука». Я кашлянул. Отец приподнялся —«А-а, ты здесь? Что ты делаешь?»
— Я, папа, выучил всю таблицу умножения: 8 раз 8 шестьдесят четыре, а 8 раз 9 — семьдесят два.
— Ну, ты молодец, что хочешь в награду?
— Пусти меня ... в город ... к Диме ... поиграть.
— Ну, хорошо, иди, только долго не задерживайся, а я пойду, погуляю по саду.

Я немедленно помчался в сквер, надеясь встретить там начальника отряда волчат еще до сбора, и, действительно, он сидел близ лужайки на скамейке ... со Степкой. Степка что-то рассказывал, широко размахивая руками и часто сплевывая. Наш начальник сидел немного боком, с интересом наблюдая за Степкой, улыбался и иногда спрашивал его о чем-то. Когда Степка ушел, я, почти плача, рассказал, что отец меня в скауты не пускает. Начальник спросил тогда мое имя и фамилию, улицу и номер дома и затем воскликнул:
— А, знаю, это в большом саду! А что твой отец делает после обеда?
— Спит, а потом гуляет по саду.
— Ну, вот отлично, завтра, в половине третьего, будет у вас, в саду, сбор одного звена. Можно к вам?
— Можно, — нерешительно протянул я, надеясь на добрый исход.
— Ну, а теперь беги домой.
На другой день — отец после обеда еще спал, пришло к нам одно звено с посохами и, у широкой дорожки, спускавшейся к Сожу, связав посохи и нарезав ветви с большой, сваленной грозой, ели, скауты построили шалаш. Я так увлекся, помогая строить, что не заметил, как отец, гуляя приблизился к нам. Он строго смотрел на меня, но когда подошел поближе, наш начальник подошел к нему, представился и отрапортовал: «восемь скаутов под моим руководством строят шалаш. Прошу Вашего разрешения остаться здесь и продолжать постройку».
Отец, во время рапорта, вытянулся — рапорт у людей военных святое дело — а потом осмотрел шалаш и обратившись к начальнику, спросил:
— Гм, гм, а ветры, у нас, с какой стороны чаще всего веют?
— С юга.
— А почему же у вас тогда вход тоже с юга — ведь задувать будет? Здесь склон, а со стороны склона канавку следовало бы углубить на случай дождя.

Отец предложил нашему начальнику пройтись с ним (а мы, этим временем, перестроили шалаш) и, минут через двадцать, не только разрешение на поступление в скаутский отряд было мне дано, но и скаутам было разрешено небольшими группами собираться и заниматься у нас в саду...

Наш мирок, ограничивавшийся до сего времени несколькими улицами, собором, сквером и гимназией, вдруг сразу стал шире, захватывающе интересен и полон уж новых тайн. Наши сборы происходили уже в огромном парке графа Паскевича, как бы созданном для наших скаутских занятий и игр.

Три чудесных, летних месяца скоро пролетели и за эти три месяца мы стали, в нашем развитии, как бы на три года старше.
Как хорошо было тогда и то, что наши руководители не приказывали нам громким голосом делать то или другое, а как бы предлагали и каждое их предложение захватывало, захватывало целиком и надолго. Помню, как в первые дни основания отряда волчат, в который вошли почти все ребята с нашей улицы (кто был старше, сразу поступили в скауты), тот же наш начальник провел беседу о том, что каждый скаут и волчонок друг детей, всех старых и слабых, а также и животных и каждый день делает хоть одно доброе дело. И что же — после сбора, мы наперегонки помчались на нашу улицу и старались с придачей возместить добрыми делами всем;— и людям и животным — за все то плохое, что мы наделали им весной того знаменательного года.

Старухи уже больше не таскали от городских колодцев тяжелых ведер с водой. «Что это с вами всеми приключилось?», — неудомевали они — «раньше мы с опаской на улицы выходили, а теперь такие погожие вы все сразу стали — видно Святой Дух снизошел на вас... Ну спасибушки, заходите, внучата, в дом, может, найдется леденец какой для вас», — хитро подмигивая, говорили они. Но мы, гордые и довольные собой всегда отказывались принять «плату» за наши добрые дела. Нужно ли еще добавить о том, что кошки в летние, жаркие дни уже преспокойно нежились на широких перекладинах ворот, собаки, широко растянувшись, преспокойно спали на пыльных улицах, а, после досрочного взлома наших копилок, все выбитые стекла были всюду вставлены...
Мне хочется еще сказать, что с августа месяца моим вожатым был никто иной, как Степка. По моему настоянию мама сшила скаутскую форму и ему. Он поступил сразу в скауты и так отличился, что через два месяца его перевели вожатым в отряд волчат. Наше звено было самым лучшим, а у Степы (он стал Степой или Степушкой, т. к. никто его больше Степкой уже не величал) было столько энергии, что он, помимо своих прямых обязанностей вожатого звена, иногда руководил «сводным отрядом» волчат, добровольно собиравшихся поиграть в нашем большом саду. Отец, как-то, наблюдая за нами, позвал к себе Степу и сказал ему:
— Вырастишь, будешь фельдфебелем в нашей полковой учебной команде и команда эта будет лучшей во всей дивизии.
— Нет, — тряхнул головой Степа, — я буду начальником всех скаутов и волчат во всей нашей губернии.
В октябре того же года произошла вторая революция. В 1918 году, после ухода немецких войск, о «свободе» кричалось на сей раз до исступления, а ее как-то сразу не стало. Гимназию закрыли, распустили и отряды скаутов и волчат. Мы, бывшие скауты, долго еще собирались тайком на сборы без формы и знаков отличия. Нашим знаком отличия было только рукопожатие левой рукой и замечательная спайка, хотя мы так недолго были скаутами — волчатами.

Два года спустя наша семья выехала из Гомеля; я потерял из виду, но не из памяти, своих милых сверстников детства…
Ровно пятьдесят лет прошло с тех далеких, счастливых времен. Жизнь бросала меня из одной страны в другую. Всюду я внимательно присматриваюсь к жизни и работе скаутов, сравниваю их с жизнью нашего отряда, и, все больше прихожу к выводу, что хоть скаутская идея зародилась в Англии, но лучшая почва для ее развития была в дореволюционной России. В русском народе мало середины — в нем много крайностей — и хороших, и плохих. Но и при всех своих плохих качествах, русским более, чем другим национальностям, свойственно великодушие, незлобивость и готовность прощать. Вот поэтому скаутское движение так особенно хорошо подходит к русской молодежи и поэтому, оно, с его прекрасными началами, так буйно развивалось в те последние годы дореволюционной России, несмотря на войну, развал и общий упадок во всем. Скаутское движение в России направляло дикую, необузданную реку («Степка») в спокойное, укрепленное русло («Степа») и являлось тем укрепляющим, добрым и здоровым началом, к которому так радостно и охотно тянулась тогдашняя молодежь. На фоне общего развала 1917 года только скауты резко и благодатно выделялись своим внешним видом и одухотворенностью из общей массы, слепо влекомой вниз...
Но росток был еще слишком юн и слаб и слишком резок был ветер, перешедший в жуткий, снежный буран, который и сломил его...
В одном из своих писем Олег Иванович Пантюхов как-то высказал мне мысль, что если бы скаутское движение в России было начато лет на тридцать раньше и захватило бы всю молодежь по всей ширине страны, то никаких революций в России и в помине не было бы. Духовно здоровая и преданная своим добрым, красивым идеалам молодежь была бы тогда достаточно представлена во всех слоях населения и во всем аппарате государства и не допустила бы того, что произошло...
Но на все — воля Божья...

В заключение описания моих гомельских скаутских воспоминаний, я, оглядываясь назад, но и глядя вперед, хочу привести прекрасное стихотворение Игоря Северянина:

«На восток, туда, к горам Урала,
Разбросалась странная страна.
Что ни раз, казалось, умирала,
Как Христос, как солнце, как весна...

И когда народ смолкал сурово
И, осиротелый, слеп от слез —
Божьей волей воскресала снова —
Как весна, как солнце, как Христос!»

Георгий Алтаев
Рассказ из сборника "Русские скауты", 1967 г.

Перепечатал инструктор Алексей Тепцов